Представления о невротическом механизме ретрофлексии охватывают большой круг того, что мы понимаем под субличностным анализом. В частности, к этому кругу идей относятся истории с Грызлами и прочими неудовлетворительными Внутренними Родителями (см. Функциональный анализ субличностей).
(1) Термин «ретрофлексия» у Перлза означает «обращение на себя». Тут чаще всего используются возвратные частицы или обороты типа «сам себя»: сам себе что-то причиняю. Впрочем, коль скоро речь идет о невротическом механизме, то, по-видимому, имеется в виду какое-то «неправильное» действие по отношению к себе. Есть же много такого, что человек сам себе делает, и в этом нет ничего невротического: например, человек себя уважает. В других случаях необходимы тонкие различения. Например, то, что человек сам себя хвалит, или сам себя заставляет что-то сделать, может быть невротичным, а может быть нормальным.
Даже очень неприятные обращения к себе могут не быть невротичными. Например, человек может себя стыдиться, и если ему действительно есть чего стыдиться, это может быть вполне нормальное (в психологическом смысле) состояние.
Все дело в прозрачности коммуникации между этими «сам» и «себя». Если эта коммуникация прозрачна, восстановима и может быть продолжена, объяснена, обоснована, если эти «сам» и «себя» имеют возможность поговорить, договориться и согласиться с положением вещей, — то это состояние не невротичное. А если они друг для друга непрозрачны, а иногда даже и неизвестны, то это состояние невротического механизма ретрофлексии.
Типичная ситуация, когда человек стесняет-ся. Клиентка рассказывает: «Я хотела спросить, но постеснялась и потом сама собой недовольна». И все это она говорит, естественно, через «я»: «Я хотела спросить», но «я постеснялась», и потом «я собой не довольна».
В традиции субличностного анализа (ср. Разделение субличностей) мы понимаем, что за этими «я» стоят различные субличности. Одна субличность — та, которая «хотела спросить». Эта субличность находилась в ситуации, где в качестве образа действия напрашивалась возможность задать вопрос, и для этого был мотив или намерение. Но это поведение не осуществляется, потому что вмешивается другая субличность и предполагаемое поведение первой блокирует запретом.
Мы догадывается, что это субличность типа Запрещающего Родителя. При расспросе часто выявляется прототип — какая-нибудь мама или бабушка, которая в соответствующих ситуациях говорила: «Молчи, дура, не позорь меня!», — или что-нибудь в этом роде. То есть появляется Родительская субличность, которая находится в своей ситуации, а именно — в ситуации, когда Ребенок хочет что-то сделать и нужно ему запретить по каким-то своим основаниям.
И есть третья субличность, которая потом «собой» не довольна.
Прежде всего нужно выявить ту субличность, которая запретила действие. Может быть полезно найти ее прототип, парентальную фигуру. Как правило, выясняется, что эта (псевдо)Родительская субличность, которая блокировала возможность задать вопрос, находится не на стороне Ребенка, она, как в известном анекдоте, не «за Ребенка», а «за медведя». Эта субличность в своей ситуации не выполняет функции Заботливого Родителя, а использует родительское положение в каких-то своих «корыстных» дополнительных интересах.
Обычно выясняется, что прототип, — мама, бабушка, учительница, — в момент, когда дается запрет, сама находится в состоянии Неблагополучного Ребенка. Это «Грызла», которая сбрасывает свое неблагополучие на ту фигуру, которую мы назвали условно «Подгрызленным». Ей оказывается Внутренний Ребенок, собиравшийся задать вопрос. Причем скорее всего даже в исходной ситуации девочка — вовсе не бестолковая, не «позорит» свою маму, а просто у мамы какие-то свои состояния, которые она сбрасывает на дочку.
(2) Начиная отсюда возможны два пути работы.
Один путь — это когда мы пытаемся лишить эту фигуру «родительских прав», то есть выявляем ее неблагополучие и обращаемся к тому месту в клиенте, которым он способен этого Неблагополучного Ребенка как-то принять, как-то с ним обойтись. Недавно я клиентке предлагал: «Подойди к этой Внутренней Бабушке сзади, — не из того места перед ней, на которое она кричит, а сзади, — погладь ее мягонько, скажи: „Бабушка, не волнуйся, не беспокойся, все будет хорошо“».
Эта техника подробно описана в тексте «Любить родителей на своих основаниях». Это требует от клиента некоторых условий: (1) собственной устойчивости, (2) готовности отнестись к бабушке сочувственно, то есть простить, понять и т.д.
Обычно тут клиенты рассказывают драматичные истории и про свои детские фрустрации, и про несчастья этих бабушек, которые росли в войну и пережили такое, что нам с вами и представить себе трудно и т.п. Мы все им сочувствуем, мы входим в состояние всеобщей беды, выходим из него посредством сочувствия, сострадания: мы сочувствуем бабушке, мы сочувствуем этому ребенку, которого бабушка осадила. И на этом может произойти катарсис, — если произойдет.
Недостатком этой техники является то, что фигура бабушки, то есть Внутренней Грызлы, остается внешней. Собственно субличностный анализ здесь не довершен, поскольку остается за пределами этого анализа и этой техники тот факт, что никакой бабушки в актуальной ситуации нет, и что клиентка сама себя стесняет.
(3) Во второй, альтернативной технике мы, наоборот, стараемся довести до сознания клиентки, что дело обстоит именно так, что бабушка (или мама) была в прошлом, что сейчас вроде бы никто клиентку не стесняет, и она стесняет себя сама, то есть она сама играет за «стеснителя» на своей внутренней сцене.
Важно, что в исходном виде эта коммуникация не прозрачна, то есть бабушка запретила «вылезать», и обсуждению это не подлежало, так же как теперь не подлежит внутреннему обсуждению. То есть невозможно спросить: «А почему? А когда будет можно?». Мета-коммуникация исключена, запрещена, потому что посыл идет: «Молчи, дура!». И пока клиентка фигуру этой Грызлы не авторизовала, эту коммуникацию восстановить и невозможно.
Чтобы она ее авторизовала, приходится обычно в гештальт-манере несколько поиграть. То есть, во-первых, предложить клиентке самой с подобающей интонацией воспроизвести этот посыл: «Молчи дура!», во-вторых, представить себе сцену, где уже не она эта девочка, а она как раз — бабушка или мама, и она произносит это в адрес этой девочки. У Перлза есть подробное описание такой сцены: он предложил клиенту обойти всю группу и каждому сказать такую фразу с реальным «посылом».
Когда и поскольку это удастся сделать, клиентка до некоторой степени авторизовывает запрещающую фигуру, то есть теперь это она сама и есть. Если она это понимает, то она теперь в состоянии как запретить себе действие (задать вопрос), так и не запретить («Могу копать, а могу не копать»). Во-вторых, есть надежда, что ей станет смешно. В-третьих, довольно часто эта фигура действительно интроецирована, то есть в других состояниях, в других случаях, в другом месте эта клиентка сама способна вести себя, как тогда вела себя мама или бабушка. Она может на кого-то рыкнуть, — допустим, на свою же дочку: «Молчи, дура!». Или как-нибудь поинтеллигентнее, но с тем же смыслом.
Когда она замечает, что вторая фигура — это тоже она и есть, тогда она в состоянии принять на себя ответственность за эту коммуникацию и провести ее дальше, то есть встать в положение дочки, задать вопрос: «Бабушка, а когда можно будет спросить? А когда можно спрашивать?». Когда это удается — ретрофлексия снята, потому что коммуникация стала доступной продолжению, тематизации — то есть подвергнута сомнению.
Впрочем, все эти вещи, хотя они выглядят логично и убедительно, требуют от клиентов какой-то степени пластичности, понимания, интеллигентности. Иной клиентке начнешь рассказывать про субличности, и услышишь в ответ: «Вы что, за шизофреничку меня принимаете?!».
Одним словом, по разным причинам все это эффективно только при определенных условиях.
(4) Еще один типичный пример ретрофлексии — жалость к себе.
Это сильная эмоция, и в каком-то смысле «вкусная», сладкая, — как наркотик. Поэтому, чтобы с ней психотерапевтически работать, нужно сначала договориться с клиентом, что он к этой своей эмоции действительно критичен. Дальше в некоторых случаях, как в случаях с наркотиками или алкоголем, можно надеяться просто убедить клиента не делать этого, то есть настроить клиента на воздержание. Тем более, что разумные клиенты довольно быстро понимают, насколько эта эмоция, эта практика — жалость к себе — убийственна.
Но возможно, что нужен и анализ. Ситуация может быть такой, что нужно не просто перестать себя жалеть, а чем-то заменить это. Допустим, когда имеют место какие-то реальные беды и к ним нужно реально отнестись. Но дело в том, что жалость к себе обязательно пользуется какой-то ложью в описании ситуации. Когда человек себя жалеет, можно быть уверенным, что ситуацию он описывает, во-первых, нечестно, а во-вторых, невнятно.
Оказывается, что это такая родительская коммуникация, обращенная к ребенку, в которой родитель в реальное положение ребенка не входит и входить не хочет. Ему невдомек, в чем там дело, он просто «пожалел». В детско-родительских отношениях это достаточно частый случай, когда вместо того, чтобы разобраться, родитель начинает просто жалеть.
Однако же жалость унизительна, она всегда «сверху вниз», она унижает жалеемого. Чтобы снять ситуацию, «жалость» необходимо чем-то заменить. Надо разобраться в ситуации и заменить эту невротическую коммуникацию реальной коммуникацией сочувствия. Если что-то на самом деле случилось, что-то на самом деле нехорошо, нужно найти или построить в себе такую Родительскую фигуру, которая войдет в суть дела, разберется и реально посочувствует тому, что нуждается в сочувствии.