Человек — общественное существо, «зоон политикон», как говорили древние. Однако в какие-то моменты и в каких-то отношениях человек — сам по себе. Люди часто путают, когда можно рассчитывать на совместность, а когда и где можно и нужно остаться наедине с самим собой. Чтобы представить себе, как это устроено, можно воспользоваться образом слоеного пирога: слой совместности, слой одиночества, опять слой совместности, опять слой одиночества — и так далее.
1.1. Человек, как известно из концепции Выготского, — дитя своей культуры, и вне социокультурной ситуации, вне освоения определенного культурного набора человека вообще нет. Человек только и становится человеком в рамках освоения некоторой социокультурной действительности.
Это делает нас всех причастными единой действительности, хотя бы постольку, поскольку мы владеем языком. Даже если мы владеем разными языками, то в современном мире все языки в большей или в меньшей степени взаимно конвертируемы. В этом мы все, естественно, совместны, и без этой совместности людей вообще нет. То есть мы все являемся адресатами и адресантами, субъектами и объектами всеобщей коммуникации.
1.2. Другой край относительно Выготского, — Хайдеггер, который утверждает, что в своем самосознании человек неизбежно сам по себе. Нагляднее всего это показывается через идею смерти: мое сознание, как мне понятно, умирает вместе с моей смертью, и никто мне в этом не поможет. Стоит вспомнить повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича»: как только человеку выпадает реально столкнуться со смертью и пережить этот ужас, так он обнаруживает, что в этом переживании он один. И это переживание он ни с кем не может разделить, здесь ни у кого никого нет. Это — второй полюс, экзистенциальный.
Итак, один полюс — социокультурный, где мы все — люди лишь постольку, поскольку мы вырастаем из определенной культуры. А второй полюс — экзистенциальный, где мое существование — это сугубо мое существование, и там мы все одиноки.
Это — фундамент, но такие предельные переживания настигают нас редко. А повседневно мы просто в этом находимся, и на каком-то уровне как само собой разумеющееся знаем, что, с одной стороны и в одном смысле, мы все — «люди-человеки», а с другой стороны, — экзистенциально, — каждый сам по себе.
2.1. Приобщение к культуре, развитие в рамках культуры, приобщение к языку происходит у ребенка в определенных социальных условиях. Ему не просто вменяют язык как, допустим, инсталлировали бы программу на компьютер, — это происходит в реальном процессе его жизни. Наряду с освоением общекультурных содержаний он встраивается в некоторые вполне конкретные социетальные отношения. Прежде всего ребенок растет в семье, потом, может быть, его водят в детский сад, после чего он пойдет в школу. Таким образом, поначалу он входит в систему семейных отношений, потом в систему более широких социальных отношений.
Мы все живем в социальных организациях и организмах. В некоторых традициях их называют эгрегорами — это совокупности людей, задействованных в определенной совместности — нация, город, партия, рабочий коллектив, фирма, корпорация, государство. Всему этому мы неизбежно принадлежим (как у Пастернака: «Я просыпаюсь. Я объят открывшимся: я на учете»). И все это определяет наше положение в определенных совместностях, там мы что-то должны и нам что-то должны, типа пенсии или пособия по нетрудоспособности. Этого бывает больше или меньше. Скажем, в советском обществе этого было очень много, в теперешнем обществе этого гораздо меньше, но так или иначе этим совместностям мы принадлежим.
2.2. С другой стороны, в так называемом «буржуазном обществе», — и это принцип его устройства, — каждый сам за себя. Имеются некоторые формальные обязательства тех или иных социальных организаций по отношению к каждому — но они чисто формальные, и на них можно рассчитывать ровно в той мере, в какой ты подпадаешь под соответствующую форму. Если ты принес документы, которые нужны, чтобы получить пенсию, ты ее получишь, если у тебя этих документов нет, ты пенсию не получишь и никого не интересует, как ты живешь и что ты будешь завтра есть. Даже в нашей родной Москве (не говоря уже о Париже) каждый сам по себе, и, случись чего, — да даже и не случись чего, а просто на самом-то деле как социальная единица между моментами голосований ты никому не нужен, тобой никто не интересуется. Мы все в этом смысле крайне атомизированы.
Эти слои социального существования надо тщательно различать: где я принадлежу определенным совместностям, а где я один.
3.1. В нашей русской культуре, в отличие от западного общества, семейные и родственные связи играют гораздо большую роль. Людям страшно оставаться один на один с открытым, недружелюбным, равнодушным социумом, и они поддерживают семейные, родовые, родственные связи: принято считать, что родственники друг другу как-то «в помощь». Мы полагаем, что, принадлежа к семейным, шире — родственным системам, мы можем рассчитывать на какую-то поддержку и, со своей стороны, имеем какие-то обязанности. Это совместности совершенно иного типа, чем социальные совместности, — они основаны прежде всего на эмоциональных связях.
Проблематичность родовых связей состоит в том, что, поскольку их основа гораздо более инстинктивна и в меньшей степени рациональна, принципом отношений там оказывается не столько взаимная любовь, поддержка и забота, сколько «общак», в рамках которого «кто смел, тот и съел». В большинстве семей есть некоторые представления об идеалах, что-де в семье все всех любят, все всех поддерживают, все всем помогают, а реально по инстинктивным законам доминирования/субмиссивности, силы/слабости и т.п. происходит нечто совсем иное.
В семейной терапии семейно-общинные связи описывают, анализируют, выуживают из бессознательного. Они находятся в нашей психике очень глубоко (поэтому психоанализ и называет себя «глубинной психологией»), они в нас, а точнее сказать, — мы в них, укоренены. Там есть, например, такая сущность, как «род», или последовательность предков, хотя бы в четырех поколениях до прадедов, и там существуют какие-то отношения обязательства, вины, долгов и пр. Это очень сложные отношения, и есть довольно много фактов, которые показывают, что сознание рода действительно имеет место и в жизни людей работает. Семейно-родовые связи — это преимущественно то, что в психоанализе называется «объектные отношения», то есть инстинктивные аттитюды и филинги, кто кому кто. И тут выделяется прежде всего два типа связей: детско-родительские, межпоколенческие, и отношения мужеско-женского партнерства. Связи эти очень мощны, и относительно них, — как справедливо замечает Боуэн, — при внимательном рассмотрении оказывается, что мы дифференцированы гораздо меньше, чем нам хотелось бы или чем мы воображаем (см. Дифференциация Я по Боуэну). Эти силы в значительной степени нами играют. Мы плотно включены в семейные, шире — родовые системы, мы оказываемся элементами этих совместностей.
3.2. Однако же, в рамках фрейдовского понятия объектных отношений, другой человек относительно наших инстинктивных притязаний оказывается «объектом» в том смысле, что он интересен настолько, насколько он в состоянии удовлетворять инстинктивные потребности: потребность в маме, потребность в ребенке, потребность в мужчине, женщине и пр.
Таким образом, в этой грибнице, в этой, казалось бы, интенсивнейшей совместности, каждый — инстинктивно-эмоционально — занят своими интересами. Семья живет как целое, но индивидуально каждый человек живет своей жизнью, отдельной от жизни остальных членов семьи, осознает он это или не осознает. С точки зрения инстинктов и определяемых ими простых эмоций оказывается, что каждый сам по себе и каждый сам за себя, и люди в этой системе отношений выступают друг для друга как объекты инстинктивных драйвов.
И при этом каждый «смотрит свое кино». Системные семейные терапевты это очень хорошо знают и постоянно описывают: в одной и той же семье, в одной и той же ситуации разные члены этой семьи, в силу того, что они как элементы семьи находятся на разных местах, живут совершенно разной жизнью. И если расспросить разных членов семьи про одну и ту же историю, можно диву даваться, насколько разной оказывается эта история для участников.
Чтобы противостоять этим разобщающим силам, нужно уметь войти в положение других людей, то есть, например, увидеть, что когда мне было вот так, то моей сестре — вот этак, а маме — еще как-то. И нужно, чтобы я смог растождествиться со своими аттитюдами и филингами и согласиться, что все это живые люди со своими чувствами и основаниями. Но это уже совершенно другой взгляд, не внутрисемейный (ср. Любить родителей на своих основаниях).
Таким образом, есть слой, где мы видим совместность, где у человека есть мама, и у него есть с мамой отношения, он в этих отношениях живет, и они вместе. А на другом слое можно обнаружить, что любящая меня мама на самом деле любит вовсе не меня, а своего сына, а меня в упор не видит.
Нужно четко и жестко видеть: вот слой совместности, вот под ним — слой отдельности, над ним — слой отдельности, и упаси Бог путать. А все путают, все надеются, что-де «мама меня любит». И горечь недостаточной любимости оказывается реальным психическим фактом, если человек путает слои, потому что те отношения, в которых он находится с мамой — это не отношения его как лично его, это семейные отношения, в которых он — «сынуля», а мама — «мамуля». А нужно научиться видеть на каждом слое то, что на нем может быть, и не притаскивать туда другое, чего там быть не может.
4. Мы поговорили о совместности и отдельности в экзистенциальном измерении, социальном измерении, семейно-родовом измерении, и теперь должны перейти к психопатологическому измерению.
Воспользуемся представлениями гештальттерапии о невротических механизмах: интроекции, слиянии, проекции и пр. (см. Невротические механизмы). Все эти механизмы ориентированы, настроены на как-бы-совместность. Большинство людей, например, искренне думает, что слияние — это и есть взаимная любовь. Большинство людей искренне считает, что, если они интроецировали точку зрения какого-то коллектива, они тем самым уже и принадлежат к этому коллективу. В невротических механизмах, когда мы их рассматриваем как таковые, мы видим, что совместность — воображаемая, это невротическая иллюзия. Но не всякому невротику это можно объяснить.
Вот клиентка мне рассказывает, как она тревожилась за своего сына. Он болел, и она каждые 15 минут просыпалась и прислушивалась, как он там дышит. А дальше она наивно говорит: «Я очень переживаю, что со мной будет, если, — не дай Бог, — с ним что-нибудь случится». Тут я ее останавливаю и говорю: «Слушай, так ты же не за него волнуешься, а за себя!». Она думала, что она в совместности с сыном, а она — полностью в своем эгоизме.
Невротические механизмы так устроены и настроены, что они предполагают совместность, но совместность эта воображаемая, а реально за этим даже не эгоизм, а эгоцентризм — то есть неспособность видеть что-нибудь и кого-нибудь, кроме себя и своей точки зрения.
5. И, наконец, еще два слоя нашего «пирога»: духовное измерение. Как мы знаем, за пределами Эго, в «собственно человеке» есть понимание и воля (см. Трехуровневое строение человека). Понимание основано на милосердии и сострадании, а технически — на эмпатии. С этой точки зрения мы все в одной лодке уже не просто социокультурно, не просто социетально и не просто семейно, а по какому-то очень-очень большому счету. Мы все — люди на Земле, части одного континента, как писал поэт Джон Донн, и мы можем нормально существовать только за счет эмпатии, сострадания, милосердия, которые все вместе ведут к пониманию. И эта совместность — совсем иного рода.
Однако же перед Богом (Высшим, Которому мы все пред-стоим) каждый из нас — один, сам в себе и сам по себе. По отношению к своим братьям и сестрам мы находимся в отношении необходимости понимания и надежды на понимание. А по отношению к Богу мы находимся в глубоком одиночестве, и отношения с Богом у каждого глубоко свои. И тут, — «перед Лицом» — никакая «соборность» не поможет.
Так мы приходим к другому фундаментальному краю совместности и одиночества: совместности духовного пути и одиночества пред-стояния.